Сибириада - форум о сибирских кошках

Метафорический и необычный рассказ о супер-котенке.

Мне очень понравился.

Фриц Лейбер

ПРОСТРАНСТВО-ВРЕМЯ ДЛЯ ПРЫГУНА

Перевод с английского Александра Левина

Липучка был рыжий суперкотенок с коэффициентом интеллектуальности около ста шестидесяти, и он об этом отлично знал. Конечно, он был не говорящий, но всем известно, что обычные IQ-тесты, основанные на языковых способностях, весьма поверхностно и однобоко трактуют понятие интеллекта. Кроме того, он заговорил бы обязательно, если бы его усадили за стол и налили ему кофе.

Ашурбанипал и Клеопатра ели конину из мисок на полу и были не говорящие. Малыш лежал в кроватке, пил молоко из бутылочки и был не говорящий. Сестренка сидела за столом, но ей не наливали кофе, и она была не говорящая. Отец и мать, которых Липучка называл про себя Старая Конина и Киса-Иди-Сюда, сидели за столом и наливали друг другу кофе. Они были говорящие.

Quod Erat Demonstrandum (Что и требовалось доказать (лат.)

Тем не менее, Липучка быстро разобрался в конструкции фразы и научился понимать человеческую речь, не ограничившись простеньким кошачьим диалектом, состоящим из знаков и жестов, которые каждое цивилизованное животное умеет производить ушами и хвостом. Драматические монологи и Сократовские диалоги, шутки и телешоу, фелидологическая (От feles – кошка, и logos – слово) экспедиция в черную Африку (где он смог бы выяснить всю правду о львах и тиграх), исследование планет, – все это могло подождать. Равно как и книги, для которых он непрестанно накапливал материал: "Энциклопедия запахов", "Антропофельная психология (От antropos – человек, и feles – кошка)", "Невидимые знаки и тайные чудеса", "Пространство-время для прыгуна", "Молча глядя на жизнь" и проч.

Поэтому всем и казалось, что Липучка – обычный жизнерадостный котенок, как о том свидетельствует последовательность имен, которые он носил на таинственном пути от синеглазого младенчества до половой зрелости: Крошка-сын, Мяучка, Важный, Шмель (за громкое мурлыканье), Киса-хочет-кушать, Злючка-Царапка, Любовничек (привязанность, но не секс!), Привидение, Кошатник. Из них только последнее, возможно, требует некоторого пояснения. Когда русские вслед за sputnik'ом запустили еще и lunnik, в словаре отца и матери появились новые непривычные термины. Вот почему как-то вечером, когда Липучка трижды промчался по как бы небосводу гостиной в одном и том же направлении среди неподвижных звезд – людей – и сравнительно медленно движущихся планет – двух старых кошек, – и Киса-Иди-Сюда процитировала Китса:

"А я – как страж небес в тот миг, когда

В их круг вплывает новая планета...",

вполне закономерно было восклицание Старой Конины: "Это не планета, это наш Кошатник пролетел".

Имя "Кошатник" продержалось недолго, всего три дня, а потом сменилось новым – Липучка, данным котенку за приставучесть и любознательность. Это имя и прилипло окончательно.

Котенок был уже на пороге взрослости, по крайней мере, так Старая Конина сказал Кисе-Иди-Сюда.

– Еще месяц-другой, – сказал Старая Конина, – и Липучкина горячая плоть затвердеет, тонкая шейка зарастет густым мехом, прыгучесть и игривость из него уйдут, а все его восхитительные котеночные замашки сменятся житейской хваткой взрослого кота. Нам еще повезет, – заключил Старая Конина, – если он не станет таким угрюмым и скучным дяденькой, как наш Ашурбанипал.

Липучка услышал эти предсказания с веселым безразличием, втайне забавляясь ими с выгодной позиции более умудренного и искушенного в жизни существа. В том же духе относился он и ко многим другим аспектам своего внешне благопристойного кошачьего существования: к убийственным взглядам, бросаемым на него Ашурбанипалом и Клеопатрой, когда он поедал свою собственную еду из своей собственной мисочки (потому что ему порой вместо конины давали консервы для кошек, а им – никогда); к полному идиотизму Малыша, не понимавшего разницы между живой кошкой и набитым ватой плюшевым медведем, тыкавшего пальцем в глаза всем подряд и пытавшегося прикрыть свое глубочайшее невежество издаванием бессмысленных звуков типа "гу-гу" или "гы-гы".

Гораздо серьезнее была затаенная угроза, исходившая от Сестренки. От этой девочки надо было держаться подальше, особенно когда вы в комнате одни. Липучка знал, что мысли о замедленном и даже извращенном развитии Сестренки и предстоящем ей пути зла неотступно преследуют Старую Конину и Кису-Иди-Сюда, ежечасно омрачая их жизнь. Поэтому он избегал открытых конфликтов с Сестренкой.

К ограниченному интеллекту Кисы-Иди-Сюда Липучка относился снисходительно, легко прощая глупой женщине тот факт, что, даже выпив изрядное количество кофе, она оставалась почти такой же пустоголовой, каким старательно прикидывался он. Например, она полагала, что котята живут в том же пространстве-времени, что и остальные, и что им, чтобы добраться отсюда туда, нужно пересечь пространство между. И подобных глупостей можно было насчитать немало.

Липучка видел и очевидную близорукость, негибкость ума Старой Конины, который хотя и понимал кое-что в тайных учениях и наедине разговаривал с Липучкой вполне интеллигентно, однако же допускал порой ущемление его прав (в общем-то милый домашний божок, хотя и тугодум).

Впрочем, Липучка без особых комплексов относился к неадекватности и явственной грубости отношений в кошко-человеческом семействе еще и потому, что ясно понимал: только он один знает всю правду о себе и других котятах и младенцах, правду, скрытую от слабых умов, столь же невероятную, как микробная природа заболеваний или теория возникновения Вселенной в результате взрыва одного единственного атома.

Когда Липучка был совсем маленьким, он думал, что ладони Старой Конины это такие приделанные к рукам отца, но живущие своей отдельной жизнью голые котята. Как он порой злился на них, и как любил этих пятиногих желтоватых уродцев, своих первых товарищей по играм, утешителей и соперников в бою!

Что ж, даже эти, давно отброшенные фантастические представления, при всей их причудливости и нелепости, явились шагом в правильном направлении – к постижению истинной картины мира.

Лоб Юпитера раскололся, чтобы могла явиться на свет Минерва. Липучка же родился, по всей видимости, из складок старого бархатного халата, основной одежды Старой Конины. Свою интуитивную убежденность в этом котенок обосновывал так же успешно, как Декарт или Аристотель обосновывали свои, порой неожиданные выводы.

Выдвинутая им модель была проста и естественна: атомы, которым суждено было стать телом Липучки, сконденсировались (случайно или закономерно – это другой вопрос) в крупной, размером с котенка, складке халата, и отсюда пошла его жизнь. Какие свойства халата привели к конденсации атомов, он пока не знал, но надеялся со временем выяснить.

Самые ранние воспоминания Липучки были о том, как он дремлет в этом бархате, согреваемый теплом Старой Конины. Старая Конина и Киса-Иди-Сюда и были его настоящими родителями.

Другую версию его происхождения время от времени пересказывали отец и мать. Якобы он был извлечен из мусорного бака, где пытался добыть себе пропитание. "Бедняжка весь трясся от нехватки витаминов, хвост и лапки облезли. Только при помощи пипетки и молочно-витаминной смеси нам удалось вернуть его к жизни и здоровью!" – примерно так об этом рассказывали гостям. Конечно, эта теория – типичный образчик рационалистических объяснений, которые прагматические натуры отыскивают для фактов, не укладывающихся в рамки их слишком простых представлений о мире. Но по-человечески все это понятно, думал Липучка, голая правда непереносима для слабого духа. Несмотря на старательно выстроенное жизнеподобие таких объяснений, они столь же ошибочны, как и трогательная вера Кисы-Иди-Сюда и Старой Конины в то, что Сестренка и Малыш – их, а вовсе не Ашурбанипала и Клеопатры, дети.

В день, когда Липучка при помощи чистейшей и совершеннейшей интуиции раскрыл тайну своего рождения, он пережил момент невероятно бурного возбуждения. Для того, чтобы переполнявшее счастье не разнесло его на кусочки, он стремглав помчался на кухню, дорогой ударившись обо что-то твердое, и сожрал целую миску морских гребешков, заставивших его жестоко страдать уже через двадцать минут.

Но открытие секрета рождения было только началом. Интеллектуальные возможности котенка росли. Два дня спустя он раскрыл еще одну тайну. Раз он человеческий детеныш, то через месяц-другой, по достижении зрелости, он превратится вовсе не в угрюмого кота, как считал Старая Конина, а в богоподобного юношу с волосами цвета его нынешнего меха – цвета червонного золота. И тогда он сядет за стол, ему нальют кофе и он в тот же миг станет говорящим. И, может, даже на самых разных языках.

А Сестренка (как все сразу стало ясно!) приблизительно в то же время покроется шерстью, встанет на четвереньки и окажется злобной кошкой, с темным, как ее нынешние волосы, мехом, с острыми зубами и когтями. Самовлюбленной и похотливой кошкой, которая озабочена только собственной особой и пригодна, разве что, в наложницы Ашурбанипалу –второй женой в его гарем.

Вскоре Липучка понял, что подобные метаморфозы происходят со всеми котятами и младенцами, со всеми людьми и кошками, где бы они ни жили. Столь глубокая перестройка всего организма в момент метаморфозы объясняется, вероятно, имевшим место инцестом. Этот вывод, кстати, хорошо согласовывался с известными легендами о вервольфах, вампирах, ведьмах и прочем.

Если освободиться от предвзятости, говорил себе Липучка, то все выстраивается в очень логичную картину. Младенцы – глупые, неловкие, мстительные создания без проблесков разума и речи. Что может выглядеть естественнее предположения о том, что они и вырастают в угрюмых, эгоистичных не говорящих животных, по-настоящему озабоченных лишь грабежом и размножением? Тогда как котятам, быстрым, восприимчивым, острым и крайне деятельным, разве не суждено стать умелыми, говорящими, читающими книги, сочиняющими музыку, добывающими и распределяющими мясо хозяевами мира? Говорить о физических различиях, указывать на различия в строении и несоответствие размеров тела кошки и человека, младенца и котенка, значит не видеть за деревьями леса: как если бы энтомолог объявил мифом метаморфозы насекомых на том лишь основании, что бесцветная личинка совсем не похожа на золотистого жука, а в микроскоп не удается разглядеть у склизкой гусеницы бабочкиных крыльев.

В то же время Липучка понимал, что открытая им умопомрачительная правда так неожиданна, так сильно потрясает основы привычного мироустройства, что люди, кошки, младенцы, а может быть даже большинство котят просто не в состоянии признать и принять ее. Как убедить бабочку, не травмируя ее эстетического чувства, что совсем недавно она была волосатым прожорливым существом, только и умеющим, что ползать, непристойно извиваясь, и жрать что попало? Как сообщить тупой личинке, что она вскорости станет сияющим живым бриллиантом? Нет, в такой ситуации тонкий, ранимый разум человека и котенка, защищаясь, впадает в благодатную амнезию. Подобным же шоком объяснял Великовский полное выпадение из памяти человечества страшной катастрофы – столкновения Земли с Венерой, двигавшейся до этого момента по кометной траектории, после чего она, наконец, встала (с космическим вздохом облегчения!) на свою нынешнюю орбиту.

Это предположение подтвердилось, когда Липучка в первой лихорадке озарения попытался сообщить о своем открытии другим. Он говорил на кошачьем арго – насколько эту мысль можно выразить на языке жестов – Ашурбанипалу, Клеопатре и даже, без особой надежды на успех, Сестренке и Малышу. Но они не проявили никакого интереса, кроме Сестренки, которая, воспользовавшись его неосторожностью, предательски ткнула в него вилкой.

Позже, оставшись наедине со Старой Кониной, Липучка попытался поделиться с ним своим великим открытием. Но, глядя в серьезные желтовато-карие глаза домашнего божества, Липучка заметил, что тот вдруг страшно занервничал и выказал признаки такого сильного страха, что пришлось тут же прекратить свои попытки. ("Я мог бы поклясться, что он пытался сообщить мне нечто столь же глубокое, как теория Эйнштейна или доктрина первородного греха" – сказал позже Старая Конина Кисе-Иди-Сюда.)

Но, так или иначе, Липучка был теперь человеком во всех отношениях, кроме телесного. Котенок напоминал себе об этой незадаче, понимая, что часть его предназначения в том и состоит, чтобы в одиночку нести груз этой тайны. Его интересовало только, не произойдет ли и с ним полная амнезия во время метаморфозы? Точного ответа на этот вопрос не было и быть не могло, но он надеялся, что с ним этого не случится. И порой он чувствовал, что для такой надежды есть определенные основания. Может быть, ему суждено стать первым котенком-человеком, призванным возвестить истину, чьи врата доселе были закрыты для людей.

Погруженный в эти воодушевляющие мысли, он едва не поддался искушению радикально ускорить процесс. Как-то, оставшись один на кухне, Липучка запрыгнул на стол и принялся лакать черный кофейный осадок со дна чашки Старой Конины. Вкус был жуткий, непереносимо жуткий, и он, ворча, отступил. Впрочем, не из страха и даже не из отвращения. Просто он вдруг понял, что темный напиток не возымеет магического действия иначе, как в строго предначертанное время и с совершением необходимого обряда. А может быть, и с произнесением некоего заклинания. Конечно, пробовать кофе и пытаться ускорить естественный ход вещей было по меньшей мере опрометчиво.

Тщетность расчета на то, что кофе сам по себе способен совершить какое-то чудо, была вскоре еще раз продемонстрирована Липучке, когда Киса-Иди-Сюда, измученная Сестренкой молча дала ей попробовать этого опасного напитка, на первый раз великодушно разбавив кофе молоком и добавив сахару. Конечно, Липучка и так знал, что Сестренке предназначено в недалеком будущем превратиться в кошку, и что никакое количество кофе не заставит ее говорить. Тем не менее, было весьма поучительно видеть, как она выплюнула первый же глоток, пустив кофе по подбородку, и принялась отпихивать от себя чашку с таким остервенением, что выплеснула весь напиток на грудь Кисе-Иди-Сюда.

Липучка продолжал чувствовать огромную симпатию к своим родителям за их заботу о Сестренке и с нетерпением ждал метаморфозы, чтобы, уже как признанное всеми дитя человеческое, дать им истинное утешение. Сердце разрывалось смотреть, как каждый из них пытался уговорить девочку хоть что-нибудь сказать (в тот момент, когда другого рядом не было), как хватались они за каждый случайно вырвавшийся словоподобный звук из тех пяти-семи, которые она умела издавать, с какой надеждой они повторяли его снова и снова. Ему больно было понимать, что пугает их все сильнее не столько задержка в ее развитии (с этим они уже свыклись), сколько явственно возрастающая ее злобность, направленная, главным образом, на Малыша, хотя пара кошек и Липучка тоже получали свою долю. Однажды, застав Малыша одного в кроватке, Сестренка принялась острым углом деревянного кубика колотить Малыша по выпуклой, покрытой легким пушком голове, оставляя красные треугольные ссадины. Киса-Иди-Сюда застала ее за этим занятием. Но что же она сделала?.. Принялась тереть голову Малыша, пытаясь скрыть от Старой Конины эти ссадины!

В тот же вечер Киса-Иди-Сюда выписала из газеты в свою записную книжечку телефон психопатолога.

Липучка отлично понимал, что Киса-Иди-Сюда и Старая Конина искренне верят, будто они родители Сестренки, что они переживают за нее так глубоко, как только можно переживать за дочь, поэтому он, со своей стороны, делал все, что мог, чтобы им помочь. Он вдруг почувствовал, что привязался к Малышу – жалкому маленькому прото-коту, глупому и беззащитному, – привязался настолько, что произвел себя в его добровольные стражи, стал спать в его спальне, начиная с шумом носиться по комнате, стоило лишь Сестренке там появиться. Во всяком случае, он осознал, что как будущий взрослый член кошко-человеческого семейства он несет за него свою долю ответственности.

Добровольно принятые моральные обязательства, говорил он себе, играют такую же важную роль в духовном созревании котенка, как и груз интуитивных прозрений, которыми ему не с кем поделиться, и все возрастающее количество тайн.

Взять, например, историю с беличьим зеркалом.

Липучка довольно рано решил для себя проблему обыкновенных зеркал и появляющихся в них призрачных созданий. Короткое изучение, обнюхивание и одна-единственная попытка пройти сквозь твердую поверхность зеркала в гостиной убедили его в том, что зеркало – это граница иллюзорного или, по крайней мере, герметично запечатанного мира (возможно, творение чистого духа), в котором живут безобидные подражательные призраки, включая молчаливого Липучку-Второго, который так мягко и холодно прикасался к нему лапой.

Точно так же, давая волю своему воображению, Липучка думал о том, что было бы, если бы однажды, глядя в зеркальный мир, он потерял власть над своим духом и позволил ему скользнуть в Липучку-Второго, а дух того впустил бы в себя, – короче, если бы он поменялся местами с лишенным запаха призраком котенка. Липучка-второй обречен на жизнь, состоящую целиком из имитации, ни в чем не может проявлять собственную волю, разве что – иметь обо всем свое собственное мнение, никак его не выражая. Ну, и носиться (с неплохой, надо признать, скоростью!) от одного зеркала к другому, чтобы не отстать от настоящего Липучки. Во всех остальных отношениях жизнь его – болезненно тупая и тяжкая, решил котенок. Поэтому, глядя в зеркало, надо крепче держаться за свой дух.

Но это еще не о беличьем зеркале.

Однажды утром он сидел на подоконнике в спальне и глядел на крышу подъезда. Суть окон была ему уже достаточно ясна – это некие полузеркала, по ту сторону которых находятся два разнородных пространства: бледный зеркальный мир и так называемая улица – грубая и жестокая страна, наполненная таинственными и странно осмысленными шумами, куда взрослые люди неохотно отправляются время от времени, надевая для этой цели специальную одежду и очень громко прощаясь, чтобы друг друга успокоить, но достигая этим прямо противоположного эффекта. Сосуществование двух видов пространства не было неразрешимым парадоксом для котенка, державшего в голове набросок первых двадцати семи глав "Пространства-времени для прыгуна" – книге, в которой сосуществование различных пространств как раз и составляло одну из главных тем.

В то утро в спальне было темно, улица была мрачной, пасмурной и едва видимой. Липучка встал на задние лапы, чтобы получше вглядеться в этот "внешний мир", придвинулся носом к стеклу… И вдруг по ту сторону стекла, на том самом месте, где обычно находился Липучка-Второй, поднялось на дыбы нечто грязно-коричневое, узколицее, с первобытно-низким лбом, темными злыми глазками без белков и непропорционально большой челюстью, полной клиновидных зубов.

Липучка был ошеломлен и самым отвратительным образом напуган. Почувствовав жадную хватку этого существа, вцепившегося в его вдруг ослабевший дух, он инстинктивно телепортировался метра на три назад, использовав свой дар спрямления кривых в пространстве-времени и перемещения в искривленном пространстве (в эту его способность Киса-Иди-Сюда напрочь отказывалась поверить, да и Старая Конина признал с большим трудом).

Тут же, не теряя ни секунды, Липучка вскочил на ноги и на предельной скорости слетел по лестнице, запрыгнул на диван и несколько секунд пристально изучал Липучку-Второго в настенном зеркале, не расслабляясь ни единым мускулом до тех пор, пока окончательно не убедился, что все-таки остался самим собой, не обратившись в гадкое коричневое видение, напавшее на него из окна спальни.

("Ну а сейчас, как по-твоему, что ему было надо? – спросил Старая Конина у Кисы-Иди-Сюда, – чего он там высматривал?".)

Позже Липучка узнал, что видел всего лишь дикую белку, любительницу орехов и грибов, целиком принадлежащую улице, внешнему миру, а вовсе не зеркальному или внутреннему (если не считать ее набегов на чердак дома). Тем не менее, он сохранил яркое воспоминание об этой вспышке оглушительного, глубинного ужаса из-за того, что на месте Липучки-Второго оказалось иное существо. Он с содроганием думал о том, что могло бы произойти, пожелай белка и впрямь воспользоваться его растерянностью и подменить его душу своей. По-видимому, зеркала и все связанные с ними ситуации, как он и опасался, чреваты насильственной утратой духа. Он сохранил эту информацию в том ящичке своей памяти, который был отведен для опасных, волнующих, но потенциально полезных сведений. Таких, например, как, возможность выбраться из окна через форточку (точность прыжка и острые когти!) и взлететь над деревьями.

В те дни ощущение грядущей перемены начало стремительно расти в его душе. Ему уже с трудом давалось ожидание момента, когда густой вкус законно выпитого кофе позволит ему заговорить.

Он рисовал себе эту сцену в деталях. Виделось ему это примерно так.

Вся семья собралась в кухне. Ашурбанипал и Клеопатра уважительно смотрят снизу, из-под стола, а он сидит, выпрямившись, на стуле, легко держа в лапах (а может быть, уже в руках?) свою фарфоровую чашку, пока Старая Конина наполняет ее черным, дымящимся напитком. Он знал, в процессе Великой Метаморфозы у него появятся руки, но в какой момент это произойдет, мог пока лишь догадываться.

В те же самые дни другая критическая ситуация в семье начала быстро усугубляться. Он догадывался, что Сестренка гораздо старше Малыша и давно должна была бы подвергнуться своей собственной, в некотором смысле менее эффектной, но столь же необходимой трансформации (первую порцию конины трудновато сравнить с первой чашкой кофе!). Ее время давно должно было прийти. Липучка чувствовал, сколь ужасно это немое вампирическое существо, населяющее тело быстро растущей девочки, существо, пригодное лишь для того, чтобы стать кровожадной кошкой. Страшно даже подумать о том, что Старая Конина и Киса-Иди-Сюда должны были бы всю свою жизнь ухаживать за этим чудовищем! Липучка сказал себе, что если ему представится когда-нибудь возможность облегчить страдания своих родителей, то он не станет колебаться ни секунды.

И вот настала ночь, когда ощущение перемены в нем достигло взрывной силы. Стало ясно: завтра.

Весь дом пребывал в необычайном беспокойстве: сами собой трещали половицы, из кранов текло, занавески таинственно шелестели перед закрытыми окнами (и Липучка понимал, что множество духовных миров, заключенных в зеркалах, оказывает сильное давление на этот мир).

Киса-Иди-Сюда и Старая Конина спали сегодня особенно крепким, отчасти даже наркотическим сном, потому что на улице установились холода, и чтоб согреться, они выпили виски со льдом и чуть перебрали. Поэтому Липучка решил, что ему надо быть повнимательнее. Малыш тоже спал, хотя и неспокойно, со всхлипами: его беспокоил лунный свет, падавший сквозь щель между шторами, хотя липучка был уверен, что ни люди, ни кошки штор не раздвигали. Котенок лежал у кроватки, закрыв глаза, но внутренне он был очень неспокоен. Его дико возбужденный дух рвался вовне, в новую великую жизнь. Он не мог ни о чем думать, мысли скакали с пятого на десятое. В эту ночь ночей спать было просто немыслимо.

Потом он различил звук шагов. Столь тихий, что ему на мгновение показалось, что это идет Клеопатра. И даже еще тише. Как будто это шел Липучка-Второй, выбравшийся, наконец, из зеркального мира и бредущий сюда, в спальню малыша, по темным комнатам.

Шерсть на загривке Липучки встала дыбом…

В комнату крадучись вошла Сестренка. В своей желтой ночной рубашке до пят, она казалась худой, как египетская мумия. Кошка в ней была сегодня особенно сильна – от плоских пристальных глаз до полуобнаженных узких зубов – один взгляд на нее заставил бы Кису-Иди-Сюда немедленно позвонить психопатологу. Липучка понял, что является свидетелем чудовищного нарушения законов природы в этом существе, которому следовало сейчас покрываться шерстью. Круглые детские глаза должны были превращаться сейчас в узкие, кошачьи. И тем не менее, этого не происходило...

Он забился в самый темный угол комнаты, с трудом сдерживая рычание.

Сестренка подошла к кроватке, обошла ее, не давая в то же время своей тени упасть на Малыша. Некоторое время она пожирала его взглядом, а потом стала легонько царапать его по щеке длинной шляпной булавкой. Малыш проснулся и увидел ее. И не заплакал. Сестренка продолжала царапать щеку, прочерчивая все более глубокие бороздки… И вели эти бороздки в одну сторону – к глазам Малыша. Луна сверкала на стекляшке, украшавшей булавку.

Липучка понял, что столкнулся с кошмаром, который не ограничится просто игрой или даже уколом и ревом. Только великая магия могла побороть эти жуткие проявления сверхъестественного зла. И не было времени думать о последствиях, не имело значения, как эти страшные впечатления могут запечатлеться в его грубо разбуженном в момент метаморфозы сознании. Он бесшумно вспрыгнул на кроватку с другой стороны и уставил взгляд своих светящихся золотых глаз в глаза Сестренки. Потом он двинулся вперед, прямо в ее злобное лицо, ступая медленно, плавно, пользуясь своим необычайным знанием свойств пространства, чтобы проходить сквозь ее руки каждый раз, когда она пыталась уколоть его булавкой. Кончик его носа находился уже в доле сантиметра от ее лица, глаза его больше не светились, а она все не могла отвести от них взгляда…

И тогда он без колебаний бросил в нее, как пылающую стрелу, свой дух и привел в действие Зеркальную Магию.

Освещенное лунным светом, кошачье, вселяющее ужас лицо было, наверное, последним, что увидел в своей жизни Липучка, настоящий Липучка-котенок. В следующее мгновение он пал в объятия отвратительного черного слепого облака, которое было сестренкиным духом, вытесняя его своим. И в этот момент он услышал вопль девочки, очень громкий и еще более отчаянный: "Мама!"

Этот крик мог бы поднять Кису-Иди-Сюда даже из могилы, тем более пробудить ото сна (пусть и отягощенного алкоголем). Через несколько секунд она была уже в спальне малыша, следом прибежал Старая Конина. Киса-Иди-Сюда схватила Сестренку на руки, и девочка снова и снова произносила это удивительное слово "мама", а потом чудесным образом сопроводила его просьбой – в этом не было никаких сомнений, Старая Конина тоже слышал! – "Обними меня!"

Потом Малыш, наконец, заплакал. Царапины на его щеке привлекли к себе внимание, и Липучка – они решили, что это его работа! – под возмущенные крики ужасающейся Кисы-Иди-Сюда был водворен в чулан.

Котенок не возражал. Никакой чулан не был даже и на десятую долю так темен, как сестренкин дух, окутавший его навсегда, закрывший все ящички памяти, сорвавший ярлыки со всех папок, уничтожив даже воспоминания о первом отведанном глотке кофе и первой понятой фразе.

Последней догадкой Липучки, мелькнувшей в его мозгу до того, как звериная чернота поглотила его окончательно, была печальная мысль о том, что дух, увы, не тождествен сознанию, и что один можно утратить или пожертвовать, но остаться обремененным вторым.

Старая Конина, увидев в кроватке булавку (и быстро спрятав ее от Кисы-Иди-Сюда), понял, что дело обстояло вовсе не так, как это показалось сначала, и что Липучку не стоило делать козлом отпущения.

Он был настолько в этом уверен, что сам приносил в чулан мисочку с едой все время, пока котенок отбывал там наказание. Это было утешением для Липучки, хотя и небольшим. Липучка сказал себе в своей новой, темной и невнятной манере, что, в конце концов, лучшие друзья котов – это их люди.

С этой ночи Сестренка уже не останавливалась в своем развитии. В течение двух месяцев она сделала трехлетний скачок в навыках речи. Она стала замечательно яркой, проворной, высокой духом маленькой девочкой. Она никогда никому этого не рассказывала, но первыми ее воспоминаниями были залитая лунным светом спальня и магический взгляд котенка. Все, что было до того, потонуло в чернильной тьме.

Она всегда заботливо и ласково относилась к Липучке. И никогда ни с кем не играла в гляделки.

Через неделю-другую Киса-Иди-Сюда сменила гнев на милость, и Липучка снова смог бегать по дому. Но бегать, в общем, было уже незачем. С ним произошла та самая трансформация, о которой предупреждал Старая Конина. Он стал взрослым. Но вовсе не угрюмым дяденькой-котом или невежей и бандитом. Это был кот с чрезвычайно сильно развитым чувством собственного достоинства. Взрослый Липучка походил на старого пирата, размышляющего на досуге о сокровищах, которых ему уже не добыть, о приключениях, которым уже не суждено произойти. И если бы вы только взглянули в его желтые спокойные глаза, вы бы поняли, что им накоплен вполне достаточный материал для книги "Молча глядя на жизнь". По меньшей мере, на три или четыре тома. Хотя он никогда и не напишет их.

И вполне естественным образом вы пришли бы к той же мысли, к которой давно уже пришел и с которой смирился Липучка. К мысли о том, что, как это ни горько, но ему судьбой уготована участь быть единственным в мире котенком, который так и не стал человеком.